Старая Москва

[archibald7]

"Москва и москвичи" Гиляровский В. А.
....Лубянская площадь -- один из центров города. Против дома Мосолова (на
углу Большой Лубянки) была биржа наемных экипажей допотопного вида.



Там же стояло несколько более приличных карет;
баре и дельцы, не имевшие собственных выездов, нанимали их для визитов.
Вдоль всего тротуара -- от Мясницкой до Лубянки, против "Гусенковского"
извозчичьего трактира, стояли сплошь -- мордами на площадь, а экипажами к
тротуарам -- запряжки легковых извозчиков. На морды лошадей были надеты
торбы или висели на оглобле веревочные мешки, из которых торчало сено.



Лошади кормились, пока их хозяева пили чай. Тысячи воробьев и голубей,
шныряя безбоязненно под ногами, подбирали овес.



Из трактира выбегали извозчики -- в расстегнутых синих халатах, с
ведром в руке -- к фонтану, платили копейку сторожу, черпали грязными
ведрами воду и поили лошадей. Набрасывались на прохожих с предложением
услуг, каждый хваля свою лошадь, величая каждого, судя по одежде,-- кого
"ваше степенство", кого "ваше здоровье", кого "ваше благородие", а кого
"вась-сиясь!"



Шум, гам, ругань сливались в общий гул, покрываясь раскатами грома от
проезжающих по булыжной мостовой площади экипажей, телег, ломовых полков и
водовозных бочек.

[archibald7]

ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ



К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу
и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На
козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями
паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными
вожжами пару разномастных, никогда не чищенных "кабысдохов", из тех, о
которых популярный в то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный
романс:
Были когда-то и вы рысаками
И кучеров вы имели лихих...


.

[archibald7]

ХИТРОВКА

Хитров рынок почему-то в моем воображении рисовался Лондоном, которого
я никогда не видел.
Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а
Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве.


Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная
облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как
ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру.
А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь сверху, с высоты переулка --
жуть берет свежего человека: облако село! Спускаешься по переулку в
шевелящуюся гнилую яму.
В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в
бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных
чугунах или корчагах с "тушенкой", жареной протухлой колбасой, кипящей в
железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют "собачья
радость"...



Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых -- Рудников и Лохматкин.
Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые ребята"
были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или
бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой
службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в
такую-то квартиру вернулся такой-то.
Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и видит--вдоль стены
пробирается какая-то фигура, скрывая лицо.
-- Болдох! -- гремит городовой.
И фигура, сорвав с головы шапку, подходит.
-- Здравствуйте, Федот Иванович!
-- Откуда?
-- Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините пока что...
-- То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то...
-- Нешто не знаем, не впервой. Свои люди...
А когда следователь по особо важным делам В. Ф. Кейзер спросил
Рудникова:
-- Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке
и не арестуешь их?
-- Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не
простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю.

[archibald7]

Дети в Хитровке были в цене: их сдавали с грудного возраста в аренду,
чуть не с аукциона, нищим. И грязная баба, нередко со следами ужасной
болезни, брала несчастного ребенка, совала ему в рот соску из грязной тряпки
с нажеванным хлебом и тащила его на холодную улицу. Ребенок, целый день
мокрый и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской, и стонал от
холода, голода и постоянных болей в желудке, вызывая участие у прохожих к
"бедной матери несчастного сироты". Бывали случаи, что дитя утром умирало на
руках нищей, и она, не желая потерять день, ходила с ним до ночи за
подаянием. Двухлетних водили за ручку, а трехлеток уже сам приучался
"стрелять".
На последней неделе великого поста грудной ребенок "покрикастее" ходил
по четвертаку в день, а трехлеток -- по гривеннику. Пятилетки бегали сами и
приносили тятькам, мамкам, дяденькам и тетенькам "на пропой души" гривенник,
а то и пятиалтынный. Чем больше становились дети, тем больше с них требовали
родители и тем меньше им подавали прохожие.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее
караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из
трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы
дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того,
стояли "на стреме", когда взрослые воровали, и в то же время сами
подучивались у взрослых "работе".



Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых
волос, исчезая временно на отсидку в тюрьму или дальнюю ссылку. Это
мальчики.
Положение девочек было еще ужаснее.
Им оставалось одно: продавать себя пьяным развратникам. Десятилетние
пьяные проститутки были не редкость.
Они ютились больше в "вагончике". Это был крошечный одноэтажный
флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов
там появилась и жила подолгу красавица, которую звали "княжна". Она исчезала
на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то
в "шикарный" публичный дом, но всякий раз возвращалась в
"вагончик" и пропивала все свои сбережения. В "Каторге" она распевала
французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.



В числе ее "ухажеров" был Степка Махалкин, родной брат известного
гуслицкого разбойника Васьки Чуркина, прославленного даже в романе его
имени.
Но Степка Махалкин был почище своего брата и презрительно называл его:
-- Васька-то? Пустельга! Портяночник! Как-то полиция арестовала Степку
и отправила в пересыльную, где его заковали в кандалы. Смотритель предложил
ему:
-- Хочешь, сниму кандалы, только дай слово не бежать.
-- Ваше дело держать, а наше дело бежать! А слова тебе не дам. Наше
слово крепко, а я уже дал одно слово.
Вскоре он убежал из тюрьмы, перебравшись через стену.
И прямо -- в "вагончик", к "княжне", которой дал слово, что придет. Там
произошла сцена ревности. Махалкин избил "княжну" до полусмерти. Ее
отправили в Павловскую больницу, где она и умерла от побоев.



В адресной книге Москвы за 1826 год в списке домовладельцев значится:
"Свиньин, Павел Петрович, статский советник, по Певческому переулку, дом No
24, Мясницкой части, на углу Солянки".
Свиньин воспет Пушкиным: "Вот и Свиньин, Российский Жук". Свиньин был
человек известный: писатель, коллекционер и владелец музея. Впоследствии
город переименовал Певческий переулок в Свиньинский

[archibald7]

... А еще совсем недавно круглые сутки площадь мельтешилась толпами
оборванцев. Под вечер метались и галдели пьяные со своими "марухами". Не
видя ничего перед собой, шатались нанюхавшиеся "марафету" кокаинисты обоих
полов и всех возрастов. Среди них были рожденные и выращенные здесь же
подростки-девочки и полуголые "огольцы" -- их кавалеры.



"Огольцы" появлялись на базарах, толпой набрасывались на торговок и,
опрокинув лоток с товаром, а то и разбив палатку, расхватывали товар и
исчезали врассыпную.
Степенью выше стояли "поездошники", их дело -- выхватывать на проездах
бульваров, в глухих переулках и на темных вокзальных площадях из верха
пролетки саки и чемоданы... За ними "фортачи", ловкие и гибкие ребята,
умеющие лазить в форточку, и "ширмачи", бес-
шумно лазившие по карманам у человека в застегнутом пальто, заторкав и
затырив его в толпе. И по всей площади -- нищие, нищие... А по ночам из
подземелий "Сухого оврага" выползали на фарт "деловые ребята" с фомками и
револьверами... Толкались и "портяночники", не брезговавшие сорвать шапку с
прохожего или у своего же хитрована-нищего отнять суму с куском хлеба.
Ужасные иногда были ночи на этой площади, где сливались пьяные песни,
визг избиваемых "марух" да крики "караул". Но никто не рисковал пойти на
помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за то, чтобы не лез
куда не следует.



Полицейская будка ночью была всегда молчалива -- будто ее и нет. В ней
лет двадцать с лишком губернаторствовал городовой Рудников, о котором уже
рассказывалось. Рудников ночными бездоходными криками о помощи не
интересовался и двери в будке не отпирал.
Раз был такой случай. Запутался по пьяному делу на Хитровке сотрудник
"Развлечения" Епифанов, вздумавший изучать трущобы. Его донага раздели на
площади. Он -- в будку. Стучит, гремит, "караул" кричит. Да так голый домой
и вернулся. На другой день, придя в "Развлечение" просить аванс по случаю
ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и
в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул
его к себе спиной и гаркнул: "Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!"-- и
так наподдал ногой--спасибо, что еще босой был,-- что Епифанов отлетел
далеко в лужу...



Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими
миллионами, которого вся полиция боялась, потому что "с Иваном Петровичем
генерал-губернатор за ручку здоровался", для Рудникова был ничто. Он прямо
являлся к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел:
-- Ванька, ты шутишь, что ли? Аль забыл? А?..
Кулаков, принимавший поздравителей в своем доме, в Свиньинском
переулке, в мундире с орденами, вспоминал что-то, трепетал и лепетал:
-- Ах, извините, дорогой Федот Иваныч. И давал триста.
Давне нет ни Рудникова, ни его будки.

[archibald7]

СУХАРЕВКА

Сухаревка--дочь войны. Смоленский рынок--сын чумы.
Он старше Сухаревки на 35 лет. Он родился в 1777 году. После московской
чумы последовал приказ властей продавать подержанные вещи исключительно на
Смоленском рынке и то только по воскресеньям во избежание разнесения заразы.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи
и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор
Растопчин издал приказ, в котором объявил, что "все вещи, откуда бы они
взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный
момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один
раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади
против Сухаревской башни". И в первое же воскресенье горы награбленного
имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок.
Это было торжественное открытие вековой Сухаревки.
Сухарева башня названа Петром I в честь Сухарева, стрелецкого
полковника, который единственный со своим полком остался верен Петру во
время стрелецкого бунта.
Высоко стояла вековая Сухарева башня с ее огромными часами. Издалека
было видно.



Сюда в старину москвичи ходили разыскивать украденные у них вещи, и не
безуспешно, потому что исстари Сухаревка была местом сбыта краденого.
Вор-одиночка тащил сюда под полой "стыренные" вещи, скупщики возили их
возами. Вещи продавались на Сухаревке дешево, "по случаю". Сухаревка жила
"случаем", нередко несчастным. Сухаревский торговец покупал там, где
несчастье в доме, когда все нипочем; или он "укупит" у не знающего цену
нуждающегося человека, или из-под полы "товарца" приобретет, а этот
"товарец" иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами
горькими--всегда. За бесценок купит и дешево продает...
Лозунг Сухаревки: "На грош пятаков!"

[archibald7]

Был
знаменитый в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик,
которому поручались самые важные дела. Центр района его действия была
Сухаревка, а отсюда им были раскинуты нити повсюду, и он один только знал
все. Его звали "Сухаревский губернатор".



Десятки лет он жил на 1-й Мещанской в собственном двухэтажном домике
вдвоем со старухой прислугой. И еще, кроме мух и тараканов, было только одно
живое существо в его квартире--это состарившаяся с ним вместе большущая
черепаха, которую он кормил из своих рук, сажал на колени, и она ласкалась к
нему своей голой головой с умными глазами. Он жил совершенно одиноко, в
квартире его--все знали--было много драгоценностей, но он никого не боялся:
за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда это было
возможно. У него в доме никто не бывал: принимал только в сенях. Дружил с
ворами, громилами, и главным образом с шулерами, бывая в игорных домах, где
его не стеснялись. Он знал все, видел все--и молчал. Разве уж если
начальство прикажет разыскать какую-нибудь дерзкую кражу, особенно у
известного лица,--ну, разыщет, сами громилы скажут и своего выдадут...



Был с ним курьезный случай: как-то украли медную пушку из Кремля, пудов
десяти весу, приказало ему начальство через три дня пушку разыскать. Он всех
воров на ноги.
-- Чтоб была у меня пушка! Свалите ее на Антроповых ямах в бурьян...
Чтоб завтра пушка оказалась, где приказано.
На другой день пушка действительно была на указанном пустыре.
Начальство перевезло ее в Кремль и водрузило на прежнем месте, у стены.
Благодарность получил.
Уже много лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина была украдена
другая, с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на
Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а первая так и исчезла.


"Китай-город"

[archibald7]

барахольщики второго сорта раскидывали рогожи, на
которых был разложен всевозможный чердачный хлам: сломанная медная ручка,
кусок подсвечника, обломок старинной канделябры, разрозненная посуда, ножны
от кинжала.
И любители роются в товаре и всегда находят что купить. Время от
времени около этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит
всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут же отсылает до-
мой, на свой завод. Сам же направляется в палатки антикваров и тоже
отбирает лом серебра и бронзы.



-- Что покупаете?--спрашиваю как-то его.
-- Серебряный звон!
Для Сухаревки это развлечение.
Колокол льют! Шушукаются по Сухаревке -- и тотчас же по всему рынку, а
потом и по городу разнесутся нелепые россказни и вранье. И мало того, что
чужие повторяют, а каждый сам старается похлеще соврать, и обязательно
действующее лицо, время и место действия точно обозначит.
-- Слышали, утром-то сегодня? Под Каменным мостом кит на мель сел...
Народищу там!
-- В беговой беседке у швейцара жена родила тройню -- и все с
жеребячьими головами.
-- Сейчас Спасская башня провалилась. Вся! И с часами! Только верхушку
видать.
Новичок и в самом деле поверит, а настоящий москвич выслушает и виду не
подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь прибавит. Такой
обычай:
-- Колокол льют!
Сотни лет ходило поверье, что чем больше небылиц разойдется, тем звонче
колокол отольется. А потом встречаются:
-- Чего ты назвонил, что башня провалилась? Бегал -- на месте стоит,
как стояла!
-- У Финляндского на заводе большой колокол льют! Ха-ха-ха!
С восьмидесятых годов, когда в Москве начали выходить газеты и
запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать
небылицы, которые в те времена служили рекламой.

[archibald7]

Поддельных Рафаэлей, Корреджио, Рубенсов--сколько хочешь. Это уж
специально для самых неопытных искателей "на грош пятаков". Настоящим
знатокам их даже и не показывали, а товар все-таки шел.
Был интересный случай. К палатке одного антиквара подходит дама, долго
смотрит картины и останавливается на одной с надписью: "И. Репин"; на ней
ярлык: десять рублей.
-- Вот вам десять рублей. Я беру картину. Но если она не настоящая, то
принесу обратно. Я буду у знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему.
Приносит дама к знакомым картину и показывает ее И. Е. Репину. Тот
хохочет. Просит перо и чернила и подписывает внизу картины: "Это не Репин.
И. Репин".
Картина эта опять попала на Сухаревку и была продана благодаря
репинскому автографу за сто рублей.


Тверская улица

Имеются жулики и покрупнее.
Пришел, положим, мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу
окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает свою цену. Наконец,
сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и
передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, а
он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук на руки, и
исчезает.
-- Что же деньги-то, давай!
-- Че-ево?
-- Да деньги за шубу!
-- За какую? Да я ничего и не видал! Кругом хохот, шум. Полушубок
исчез, и требовать не с кого.
Шайка сменщиков: продадут золотые часы, с пробой, или настоящее кольцо
с бриллиантом, а когда придет до-
мой покупатель, поглядит--часы медные и без нутра, и кольцо медное, со
стеклом.
Положим, это еще Кречинский делал. Но Сухаревка выше Кречинского. Часы
или булавку долго ли подменить! А вот подменить дюжину штанов--это может
только Сухаревка. Делалось это так: ходят малые по толкучке, на плечах у них
перекинуты связки штанов, совершенно новеньких, только что сшитых, аккуратно
сложенных.
-- Почем штаны?
-- По четыре рубля. Нет, ты гляди, товар-то какой... По случаю аглицкий
кусок попал. Тридцать шесть пар вышло. Вот и у него, и у него. Сейчас только
вынесли.
Покупатель и у другого смотрит.
-- По три рубля... пару возьму.
-- Эка!
-- Ну, красненькую за трое... Берешь?
-- По четыре... А вот что, хошь ежели, бери всю дюжину за три
красных...
У покупателя глаза разгорелись: кому ни предложи, всякий купит по три,
а то и по четыре рубля. А сам у того и другого смотрит и считает,-- верно,
дюжина. А у третьего тоже кто-то торгует тут рядом.
Сторговались за четвертную. Покупатель отдает деньги, продавец
веревочкой связывает штаны... Вдруг покупателя кто-то бьет по шее. Тот
оглядывается.
-- Извини, обознался, за приятеля принял!
Покупатель получает штаны и уходит. Приносит домой. Оказывается, одна
штанина сверху и одна снизу, а между ними -- барахло.
Сменили пачку, когда он оглянулся.
Купил "на грош пятаков"!


Ярославский вокзал

[rusflorida]

archibald7,
спасибо! Очень интересно!