Волнение души придет ко мне...

[Catriana]

Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Гляжу в штукатурное небо
И солнце в шестнадцать свечей.

Кругом, освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать...
Сижу - и в смущенье не знаю,
Куда бы мне руки девать.

Морозные бедные пальмы
На стеклах оконных цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.

О, косная нищая скудость
Безвыходной жизни моей -
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей...

И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.

Бессвязные страстные речи -
Не ясно из них ничего...
Но звуки правдивее смысла,
И Слово превыше всего.

И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.

Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием -
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами -
Глазами, быть может,змеи -
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.

И в плавный вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мн в руки сквозь ветер дает...

И нет штукатурного неба,
И солнца в шестнадцать свечей -
На гладкие черные скалы
Стопы опирает Орфей.


Владислав Ходасевич

[Catriana]

Сатир, покинув бронзовый ручей,
сжимает канделябр на шесть свечей,
как вещь, принадлежащую ему.
Но, как сурово утверждает опись,
он сам принадлежит ему. Увы,
все виды обладанья таковы.
Сатир -- не исключенье. Посему
в его мошонке зеленеет окись.

Фантазия подчеркивает явь.
А было так: он перебрался вплавь
через поток, в чьем зеркале давно
шестью ветвями дерево шумело.
Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
земле. А за спиной уничтожал
следы поток. Просвечивало дно.
И где-то щебетала Филомела.

Еще один продлись все это миг,
сатир бы одиночество постиг,
ручьям свою ненужность и земле;
но в то мгновенье мысль его ослабла.
Стемнело. Но из каждого угла
"Не умер" повторяли зеркала.
Подсвечник воцарился на столе,
пленяя завершенностью ансамбля.

Нас ждет не смерть, а новая среда.
От фотографий бронзовых вреда
сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
он затвердел от пейс до гениталий.
Наверно, тем искусство и берет,
что только уточняет, а не врет,
поскольку основной его закон,
бесспорно, независимость деталей.

Зажжем же свечи. Полно говорить,
что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
хотя поползновения зловещи.
Не мне тебя, красавица, обнять.
И не тебе в слезах меня пенять;
поскольку заливает стеарин
не мысли о вещах, но сами вещи.

Иосиф Бродский

[NIKITA]

Незнаю чьё это, но насмешило.

Молитва писаки.

Когда рождается строка
Из мысленного материала,
Пошли ей, Боже, акушерку - знатока,
Чтоб не уродовать дочь иль сынка,
И психотерапевта – профессионала,
Когда дитятя подрастёт слегка.

И не сочти за тяжкий труд
Ей выслать стоящего логопеда,
Чтоб каждый смог понять ту муть,
Что высказала неразумно тут
Душа, наполненная всяким бредом,
Который вдохновением зовут.

[Catriana]

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок -
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

[Catriana]

Из сборника "Камень"
x x x

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

1908

x x x

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.

1908

x x x

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко,--

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.

<Апрель?> 1909

x x x

Дано мне тело -- что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть --
Узора милого не зачеркнуть.

1909
x x x

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой -- сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая --
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

<Май?> 1909

x x x

На перламутровый челнок
Натягивая шелка нити,
О пальцы гибкие, начните
Очаровательный урок!

Приливы и отливы рук...
Однообразные движенья...
Ты заклинаешь, без сомненья,
Какой-то солнечный испуг,

Когда широкая ладонь,
Как раковина, пламенея,
То гаснет, к теням тяготея,
То в розовый уйдет огонь!..

16 ноября 1911

x x x

Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.

Декабрь 1909, Гейдельберг

x x x

Когда удар с ударами встречается
И надо мною роковой,
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой,

Торопится, и грубо остановится,
И упадет веретено --
И невозможно встретиться, условиться,
И уклониться не дано.

Узоры острые переплетаются,
И все быстрее и быстрей,
Отравленные дротики взвиваются
В руках отважных дикарей...

1910, 1927

x x x

Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;

И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь -- трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.

1910

Silentium

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

1910, 1935

1 Молчание (лат.)

x x x

Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!

1910, 1922(?)
x x x

Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,--
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.

Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.

<Осень> 1910, 1927
x x x

Душный сумрак кроет ложе,
Напряженно дышит грудь...
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.

1910

x x x

Сегодня дурной день,
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень --
Мрачней гробовых плит.

Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик...
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.

Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть
И яростный гимн грянь --
Бунтующих тайн медь!

О, маятник душ строг,
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запретную дверь к нам...

1911


x x x

Отчего душа так певуча,
И так мало милых имен,
И мгновенный ритм -- только случай,
Неожиданный Аквилон?

Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой
И совсем не вернется -- или
Он вернется совсем другой.

О, широкий ветер Орфея,
Ты уйдешь в морские края,--
И, несозданный мир лелея,
Я забыл ненужное "я".

Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?

1911

Раковина

Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,
Оденешь ризою своей,
Ты неразрывно с нею свяжешь
Огромный колокол зыбей;

И хрупкой раковины стены,--
Как нежилого сердца дом,--
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем...

1911

x x x

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред --
Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед --
Чую размах крыла.
Так -- но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там -- я любить не мог,
Здесь -- я любить боюсь...

1912

x x x

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
"Господи!"- сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...

Апрель 1912

Пешеход

М. Л. Лозинскому

Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!

И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках
Я слушаю, как снежный ком растет
И вечность бьет на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет;

Действительно, лавина есть в горах!
И вся моя душа -- в колоколах,
Но музыка от бездны не спасет!

1912

x x x

Паденье -- неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты,
И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты:
Булыжники и грубые мечты --
В них жажда смерти и тоска размаха!

Так проклят будь готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут.

Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен --
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

1912

Notre Dame

Где римский судия судил чужой народ --
Стоит базилика, и -- радостный и первый --
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план,
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом -- дуб, и всюду царь -- отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,--
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...

1912

[Catriana]

Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...

Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,
От них на губах остается янтарная сухость.

В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...

Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.

И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: "Из табора улицы темной..."

[RedCat]

Дурная примета — гитара падает из рук.
При ударе гитара издаёт странный звук
И он похож, и он похожна траурный стон.
По нам с тобоюколокольный звон.

Седина в голову,а бесв ребро.
Казалось бы,не надо, да что-то нашло.
И вот уже, навстречу, под стук колес.
Прошу тебя молчи, оставь на завтра свой вопрос.

Она ещё ребенок, да и он не взрослый.
Она его любит, а он её бросит,
Но, но это всё равно лучше того, о чём пишут.
Это, это всё равно лучше того, что я ненавижу!

Мама, она больше не может
Смотреть на хрустальза пыльным стеклом.
Мама, отпусти её, и он ей поможет
Остаться моложе, и забытьтвой дом.

А у неё есть друг, а у друга беда.
От этой бешеной скачки замкнуло провода,
Но, но, но остановиться шансов не дано.
Вези меня кривая, теперь уж всё равно.

Дурная примета — гитара падает из рук.
При ударе гитара издаёт странный звук
И он похож, и он похожна траурный стон.
По нам с тобоюколокольный звон.

Мама, она больше не может
Смотреть на хрустальза пыльным стеклом.
Мама, отпусти её, и он ей поможет
Остаться моложе, и забытьтвой дом.

Мама, мама!

Мама, она больше не может (ЧайФ)

[Michael91]

* * *

Мои стихи на русском языке.
И снятся сны по-прежнему на русском.
На русском память – свет на маяке –
Сигналит о веселом и о грустном.

И даже если в череде открытий
Язык пророков мне познать дано,
Сумею радоваться на иврите –
Страдать на русском буду все равно.


ПУСТЫНЯ

Жар тишины и леденящий зной.
Тупое солнце, как гнилая дыня.
Я – невидимка.
Нет меня со мной.
В душе – пустыня.

Небритые холмы из обожженной глины.
На желтой сцене – смерча фуэте.
А может быть, податься в бедуины –
Алеко на верблюде и в фате!
Свихнуться
В этой сауне пустыни,
Не знать былых привычек и одежд...
Горбатый горизонт – сплетенная корзина.
Могильники страданий и надежд.

Ну, вот и все.
О, лысый Вертер, влип ты!
Дымятся лавы сумрачных баранов,
Кучкуются тоскливо эвкалипты
У сиротливой ленты автобана.
Пустыня-греза –
Безысходный Негев!
Песчинка я в песках.
Сдаюсь без боя.
Тону в дырявом Ноевом Ковчеге.
Цена покоя.

Зачем? Чего искал? – бессмыслица отныне.
Земли обетованной благодать!
В пустыню занесло.
И занесла пустыня.
Не откопать.

* * *
Два почерка – как две мои судьбы.
Два почерка – на русском и иврите.
Один – как сколы острые в зените,
Другой – как в дюнах зыбкие следы.

Графологи, смотрите не смотрите, –
Тут микроскопы зоркие слепы.
Не идентифицировать беды.
Два почерка – два полюса в магните.

Два почерка – два непохожих века.
И просто, и не просто их прочесть.
Два почерка – два неоплатных чека.

Рожденье – смерть. Прощение и месть.
Два почерка – два разных человека.
Поверить бы, что это я и есть.

[Catriana]

— Да, мой господин, и душа для души —
не врач и не умная стража.
(Ты слышишь, как струны мои хороши?)
Не мать, не сестра, а селенье в глуши
и долгая зимняя пряжа.
Холодное время, не видно огней,
темно и утешиться нечем.
Душа твоя плачет о множестве дней,
о тайне своей и о шуме морей.
Есть многие лучше, но пусть за моей
она проведет этот вечер.

И что человек, что его берегут? —
гнездо разоренья и стона.
Зачем его птицы небесные вьют?
Я видел, как прут заплетается в прут.
И знаешь ли, царь, не лекарство, а труд —
душа для души, и протянется тут,
как мужи воюют, как жены прядут
руно из времен Гедеона.

Какая печаль, о, какая печаль,
какое обилье печали!
Ты видишь мою безответную даль,
где я, как убитый, лежу, и едва ль
кто знает меня и кому-нибудь жаль,
что я променяю себя на печаль,
что я умираю вначале.

И как я люблю эту гибель мою,
болезнь моего песнопенья!
Как пленник, захваченный в быстром бою,
считает в ему неизвестном краю

знакомые звезды — так я узнаю
картину созвездия, гибель мою,
чье имя — как благословенье.

Ты знаешь, мы смерти хотим, господин,
мы все. И верней, чем другие,
я слышу: невидим и непобедим
сей внутренний ветер. Мы все отдадим
за эту равнину, куда ни один
еще не дошел — и, дожив до седин,
мы просим о ней, как грудные.

Ты видел, как это бывает, когда
ребенок, еще бессловесный,
поднимется ночью — и смотрит туда,
куда не глядят, не уйдя без следа,
шатаясь и плача. Какая звезда
его вызывает? какая дуда
каких заклинателей? —
Вечное да
такого пространства, что, царь мой, тогда
уже ничего — ни стыда, ни суда,
ни милости даже: оттуда сюда
мы вынесли все, и вошли. И вода
несет, и внушает, и знает, куда...
Ни тайны, ни птицы небесной.

Ольга Седакова

[Catriana]

В ореховых зарослях много пустых колыбелей.
Умершие стали детьми и хотят, чтобы с ними сидели,
чтоб их укачали, и страх отогнали, и песню допели:
– О сердце мое, тебе равных не будет, усни.

И ночь надо мной, и так надо мною скучает,
что падает ключ, и деревья ему отвечают,
и выше растут и, встречаясь с другими ключами...
– О сердце мое, тебе равных не будет, усни.

Когда бы вы спали, вы к нам бы глядели в окошко.
Для вас на столе прошлогодняя сохнет лепешка.
Другого не будет. Другое – уступка, оплошка,
– О сердце мое, тебе равных не будет, усни.

Там старый старик, и он вас поминает: в поклоне,
как будто его поднимают на узкой ладони.
Он знает, что Бог его слышит, но хлеба не тронет,
и он поднимает ладони и просит: возьми! –

усни, мое сердце: все камни, и травы, и руки,
их, видно, вдова начала и упала на землю разлуки,
и плач продолжался как ключ, и ответные звуки
орешник с земли поднимали и стали одни...

О, жить – это больно. Но мы поднялись и глядели
в орешник у дома, где столько пустых колыбелей.
Другие не смели, но мы до конца дотерпели.
– О сердце мое, тебе равных не будет, усни.

И вот я стою, и деревья на мне как рубаха.
Я в окна гляжу и держу на ладонях без страха
легчайшую горсть никому не обидного праха.
О сердце мое, тебе равных не будет, усни.

Ольга Седакова